Горят костры за Стиксом, за рекою,
Гребцы на лодках медленно гребут,
Невольно за весло держусь рукою –
В Аид умерших грешников везут.

Неужто умер я? Когда? Я не заметил…
Я не заметил, как закрыл свои глаза…
Заснул я, чтоб проснуться на том свете,
Костлявой сожнала меня коса.

Я жив и мёртв почти одновременно,
В груди моей не слышен сердца стук,
И тело мое призрачно-нетленно,
И кандалы холодные свисают из-под рук.

Вот мы причалили, и я шагнул на берег,
Вдохнул ноздрями бодро эту гарь,
Мне зубоскалит закопчённый череп,
Повешенный на лодку, как фонарь.

Я прибыл! Почему же не встречают?
В какую бездну хулигана поведут?
Гиены хищные в пещерах тёмных лают,
Навряд ли ожидает здесь уют…

Вот повели… Бредут гуськом угрюмо
Попутчики-приятели мои,
Нет среди них ни молодых, ни юных,
Мы все давно свои отжили дни.

А в чём наш грех? Что мы греха таили?
Что мы молчали часто невпопад?
Что злу мы воплотиться разрешили,
И потому нас проводили в ад?

Забавно и немного иронично,
Что разрешенья бес у нас-таки просил
Довольно аккуратно и прилично,
Не бесновался и вполне был мил.

Да сами, сами, сами виноваты!
Мы виноваты в собственной судьбе…
Что были не смелы и вороваты,
Что в старости погибли, не в борьбе.

Мы умерли от старости, позорно
Прожив свои бесчисленные дни.
Не поднимали голову покорно,
Молчали, словно спиленные пни…

Мы умерли – теперь земля смелее,
Теперь там чище воздух, жарче свет,
А мы идём, от страха деревенея,
Дрожит, от страха съёжившись, скелет.

Земля вздохнёт, и облаком растет
Вся та безбожность, что противна небесам,
Гиеной скоро голос мой залает,
Я виноват во всём, во всём, что сделал сам.

Но больше виноват в том, что не сделал,
Что не сказал, не возразил вздохнув,
Я побелел, как мел, и стался мелом
Во тьму кромешную из полусна шагнув.

Я в полусне прожил почти полжизни,
Полжизни я молчал, что было сил,
И потому чадят за Стиксом тризны,
Куда молчанием я хворост приносил.

Так не молчи, ещё живой потомок!
Так не молчи – раскаянье гнетёт…
Моей души едва живой обломок
В твоей душе пусть силу обретёт.